«Поиск адресата» — так назвал свою последнюю книгу стихов Вениамин Голубицкий. Почему он считает её романом души с окружающим миром?
Строки ниоткуда
Наталья Косякова, «АиФ»: Вениамин Максович, разговор о поэзии заводить непросто. Она, похоже, приходит ниоткуда, она — область чего-то запредельного…
Вениамин Голубицкий: Чаще всего, со времён романтиков, кажется, — это именуют вдохновением, пытаясь приблизиться к тому, что человек не может объяснить. Если бы было легко объясняемо, стихосложению учили бы, как любому ремеслу. Конечно, Литинститут нужен, но, если нет первотолчка и ощущения, что твоей рукой что-то движет, поэт не получится. Если же оно есть, то напишешь, а потом посмотришь отрешённо — и сам удивляешься тому, что произошло.
Я не раз пытался это объяснить, но оно необъяснимо. Попыток таких было много, особенно в Серебряном веке — и Ахматова, и Блок писали, что стихи рождаются из какого-то первоначального шума. Поэзия может родиться из чужих стихов, из настроения, не отрефлексировать которое ты не мог. Ты пытаешься найти слова, потом оценить точность того, что сделано, потому что на этих тропинках можешь легко заблудиться и уйти не туда. Здесь подталкивать будут какие-то и жизненные, и литературные шаблоны, которые, конечно, в голове каждого сидят.
Судьба Кассандры. Почему Анна Ахматова боялась своих стихов?
В какой-то доле процесс, конечно, сознательный — ты отражаешь окружающий мир и даже слова меняешь, но в такой же мере он и бессознательный: откуда что берётся — не удаётся понять. Да, некая метафизика, и здесь ещё один вопрос: кому ты пишешь? Неслучайно свою последнюю книгу я назвал «Поиск адресата». Точного образа читателя нет никогда, ты пишешь просто потому, что не можешь не писать, и ты пишешь потому, что адресат твой находится где-то выше. То, что проявляется на бумаге, существует в какой-то библиотеке не здесь, не на Земле и не в томах каких-то, а предназначено это высшим целям, которые мы, может, потому, и не осознаём. И каким образом твоё слово добирается до сердца и разума читателя, как наши сердца начинают биться в такт — загадка. Многие отклики приходят спонтанно. К примеру, одна женщина недавно рассказала, как моё стихотворение её поддержало и даже вылечило, просто оказавшись созвучно трудной жизненной ситуации.
— В этом вам видится основная цель поэзии?
— По крайней мере, я убеждён, что это её предназначение никуда не денется. Мы даже не замечаем порой, что тяга к банальному цитированию у нас в крови — цитированию того, что когда-то запало в душу. Читаете, допустим, ребёнку книжку, и у вас начинается обратный отсчёт памяти — вспоминаете, как её читали вам, даже интонации начинаете порой повторять Ильинского, например, или ваших родителей. Случается чудо, и у ребёнка это остаётся навсегда.
— Но поэзией теперь называют не только привычные вирши…
— … И спорят: нужны ли ритм, размер. Вспоминательно-запоминательный механизм человека с первобытных времён так устроен — ритм и размер помогают, чтобы какие-то вещи въедались в сознание, становились частью вас.
Кто есть поэт?
— А слово в России всё так же весомо, как былые времена? Поэт в России больше, чем поэт?
— Для меня фраза «Поэт в России больше, чем поэт» не о том, на каком постаменте он стоит и какое место в обществе занимает, а как раз о весомости слова. Все мы знаем, что слово для поэта было поступком. Вопрос ведь не в том, лучшим ли стихотворением Мандельштама были его стихи о Сталине, — вопрос в том, что был поступок, вызов судьбе.
Не в ногу со всеми. Кем был «мученик» русской поэзии Осип Мандельштам
Мучеников от поэзии можно вспомнить много — того же Мандельштама, Гумилёва — да мало ли… В России и властители, и общество относились к слову как к значимому явлению.
Поэзия, так или иначе, связана с публичной жизнью. Не случайно Пушкин много внимания уделял теме поэта и толпы. Поэзия в России была очень резонансна. Во фразе «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся», самое важное – «отзовётся». Поэт не сомневался, что отзыв будет, что слово на что-то повлияет, как — не знаем, но отзовётся точно. Сейчас вот это «отзовётся» во многом утрачено, потому что поэзия стала явлением во многом автономным, заключённым внутрь себя.
Я не беру какие-то эстрадные вещи — это немного другое, уже не поэтические эффекты, а порой театральные. Это важно и интересно, но, на мой взгляд, не про поэзию.
Отзыва, который могли иметь стихи начала века прошлого (я уже не говорю о золотом веке поэзии), сейчас нет — связи такой нет.
Это заложено в русской культуре, и сегодня, при всей девальвации слова, потребность в нём — весомом, настоящем, достигающем души, — никуда не делась. Русская культура словоцентрична. Я каждый раз в этом убеждаюсь, получая читательские отклики. Я убеждён, что у слова есть ряд чудесных свойств. Эти крючочки разматывают ассоциативную память, и вы вдруг вспоминаете то, что, казалось, ушло в небытие. Открывается чудесный ларец, и поэзия, как некий старик Хоттабыч, творит самые невероятные волшебные вещи.
Я думаю, что герметично живущая поэзия — какая-то оппортунистическая линия для общества. Я не говорю, что поэзия должна выходить на стадионы, об этом ещё Ахматова в своё время достаточно иронично отзывалась, называя Евтушенко и Вознесенского эстрадниками.
«Не прощал только подлость». Вдова Евтушенко о судьбе и характере поэта
В нынешнем состоянии, конечно, есть и плюсы, и минусы. С одной стороны, возможность более профессионального отношения к слову, с другой — усложнённый выход к читателю, к обществу. И ещё сегодня надо говорить о размывании границ поэзии – что её отличает от прозы, например. А визуальная поэзия, когда только знаки воспринимаемы, — в чём отличие от изобразительного искусства? Масса других экспериментов есть — к примеру, со звуком связанных. И, если поначалу все они носили эпатажный характер для публики, хотя задача тех, кто этим занимался, думаю, не в этом была, то сегодня это повседневная жизнь поэтического языка.
Привычные рифмы и размеры стали восприниматься как нечто архаическое, они никому не интересны. Но разве в силлабо-тонике всё исчерпано? Разве русская поэзия всё сказала? Кушнер — пережиток, а Бродский довольно скучен? В живописи вот произошёл некий отказ от фигуративности и эти эксперименты давали развитие, но когда вдруг обнаружилось, что многие художники разучились рисовать, это стало уже трагично. Мне кажется, в поэзии произошло примерно то же самое. Я понимаю, когда отказ от чего-то осознанный и взамен предлагается другая палитра. Но когда в поэзии нет элементарных навыков, а написанное выдаётся за современное и эпатажное, это большая проблема.
— И что с этим делать?
— То же, что делали поэты во все времена и эпохи, — писать стихи, которые задевают сердца и сознание читателей. И важнее всего — найти того, кто ощущает твоё слово, как своё, это будет незаменимым и для поэта, и для читателя.
— А нужен ли поэту наставник?
— Мне повезло, обучаясь в МГУ, я попал в знаменитую поэтическую студию Игоря Волгина. Молодому поэту нужна профессиональная критика. Нам на орехи доставалось, порой безжалостно, жёстко, но это помогало воспитать вкус, понять отношение к предшественникам, определить, в какой поэтической струе ты оказался. А ещё нужна аудитория, которой ты читаешь и благодаря которой чувствуешь своё слово, что тоже в студии было. Игорь Леонидович столько шишек себе набил за то, что приводил диссиденствующих или запрещённых. И пусть он не учил писать, но найти себя помогала атмосфера.
Андрей Вознесенский: собирал стадионы, оставаясь при этом чистым и наивным
Роман души
— Вы можете назвать «Поиск адресата» новым этапом в своей поэтической жизни?
— Хочется думать, что это так по нескольким причинам. Во-первых, это самая структурированная из моих книг. Писал стихи лет восемь, а когда взглянул на этот материал, то увидел, что есть какие-то сквозные темы, совпадения настроений разновременных, определённых мотивов. И попытался структурировать. По сути, это квази- метароман в стихах, роман души с окружающим миром. Я постарался подать стихи не разрозненным собранием, а сложить их так, чтобы это вело к попытке ответов — из чего стих рождается и почему даруется.
Вот раздел «Предметы и сюжеты». Казалось, со времён акмеизма и после Кушнера нового не изобрести. Но для меня важно, что предметный мир и рождаемый им ассоциативный ряд у каждого свой, своя цепочка связи предмета с сознанием и душой у каждого человека, но в чём-то мы все здесь похожи. Какая-то царапина или отбитая ручка чашки — уже сюжет, который возвращает нас в какие-то воспоминания.
Или раздел «Маршрутом сквозняков». Вы открываете форточку где-то на даче, в отеле, на море или в горах — и к вам врывается совсем иной мир — вечности. И вы просквожены этим пространством, временем. И следом глава «Перемещение лиц» — этот раздел переплетается в моём понимании с ещё одним любимым делом — фотографией. Ты — перемещённое лицо, т.е. чужой, но осваиваешь мир, который в чём-то становится твоим, и в то же время острее адресуешься к тому, что оставил. И ещё открываешь в себе нечто новое в непривычном месте.
Здесь есть раздел «Приснившийся роман» — это стихи о любви. Но любовь всегда что-то настолько же придуманное, насколько происходящее в реальности. Вы всегда додумываете, допридумываете предмет своей страсти, любви, чувства, поэтому любовный роман — он как будто приснившийся.
Для меня важными были и какие-то географические пространства — очень чёткие, даже автобиографичные. Поэтому появился раздел «КОМПРОС и ВТОРЧЕРМЕТ». ВТОРЧЕРМЕТ — район в Екатеринбурге, а КОМПРОС — Комсомольский проспект в Перми, где я родился. И эти координатные вещи привязаны к конкретным людям, друзьям, ощущениям молодости. Вот такого рода стихи и попали сюда.
Далее раздел «Фотография рядом была…» — об упущенном шансе, о несделанном шаге. У меня был товарищ, замечательный фотограф. И вот иногда показываешь ему снимок, а он говорит: «Ну, что же ты на шаг не сместился? Фотография рядом была». И это метафора всей нашей жизни, где часто мы в одном шаге от главного, но не сделали этот. Почему? Есть в книге очень для меня тяжёлые, но значимые страницы в разделе «Научитесь жить без меня». Это и об ушедших родителях, и о мире, который хочется оставить детям. Есть и другие разделы — все их я попытался увязать в цепочку, и, каким-то образом закольцевав, сделать книгой.
Потому такое большое пространство книги и потому так важна структурированность — хочется, чтобы всё читалось именно в этой последовательности.
— Выставок и фотоальбомов у вас большое количество. Что вам хочется ухватить, когда фотографируете?
— Сразу скажу, что постановочной фотографией не занимаюсь. Много езжу по миру, и сначала хотелось просто фиксировать интересные места. Но фотография оказалась огромным подспорьем в поэзии — она про то же, про что стихи: про вырванный из контекста бытия момент. Нажимая на кнопку, вы не всегда понимаете, что фиксируете. Старая стена за спиной монаха может преподнести такой смысловой подарок, от которого вы остолбенеете. Или, скажем, снимали птицу на глади озера, а из травы выглянул хищник… И кадр такой, и снизошедшие строчки — это приход какого-то одного непостижимого явления, подарка. А быть может, сообщения: будь чуток, и даруется тебе.